Киномания - Страница 210

210

Она раздраженно отодвинулась от меня и свернулась около своей горки подушек, прижав колени к подбородку.

— Пожалуй, я все равно отрекусь от тебя, даже если ты не напечатаешь эту свою несчастную статью.

— Почему?

— Потому что ты приехал ко мне за советом, а теперь не хочешь его выслушать.

— Я согласен насчет статьи. Я сокращу ее до критического обзора работ Саймона, остальное попридержу. Но вот что касается предложения Эдуардо… оно соблазнительно.

Глаза Клер стали холодными, чужими. К тому же выпитое начало на нее действовать, и в ее голосе появились издевательские нотки.

— Ты, значит, вознамерился спасти мир, да?

— Может быть.

— И это тоже мерзость. Люди, вознамерившиеся спасать мир, приносят больше вреда, чем пользы. Вспомни — предполагалось, что крестовый поход Папы Иннокентия сделает мир безопасным для католицизма. Ну и что из этого вышло? Джонни, неужели ты не понимаешь? Все, что связано с политикой, даже апокалиптической политикой, сплошное дерьмо. Она нечестно ведет дела, плетет заговоры, лжет направо и налево, ложится под любого… но ничто из этого не делает никого благороднее или умнее.

Я чувствовал, как во мне нарастает злость на Клер, хотя я и не мог позволить этой злости вырваться наружу. Я никак не мог понять: ее уход в тень — благородный поступок или обычная трусость.

— И что же тогда делать? — мрачно спросил я.

Услышав мой вопрос, она с воодушевлением метнулась ко мне, словно собираясь ударить.

— Бог ты мой, неужели я тебя ничему не научила? Пусть твое сердце ответит на этот вопрос. Ты помнишь, как в конце «Детей райка» Гаранс расстается с Батистом? Всю эту сцену с того момента, когда Натали входит в комнату? Боже мой, какая архитектура у этого эпизода! Каждое слово, каждый жест. А потом, как Гаранс растворяется в толпе, этот долгий, медленный отъезд камеры — назад, назад, пока толпа не превращается в реку. А Батист пытается ее найти, заставить толпу вернуть ее, но толпа не отдает. У тебя сердце разрывается. Но ты знаешь, что так оно и должно быть. Камера говорит тебе, что так оно и должно быть, потому что камера продолжает свой отход назад. И ты говоришь да, да… потому что толпа — это река, а река катит свои воды. Вся жизнь — лишь одно мгновение. Но есть такие мгновения, как этот кадр… — Теперь вернулись ее слезы, но не слезы печали, а какой-то более сильной, более дикой эмоции. — Если и стоит ради чего-нибудь спасать мир, то ради того, чтобы, прежде чем погаснет свет, создать такое вот мгновение. Потому что свет все равно погаснет, если не в две тысячи четырнадцатом, то в двадцать тысяч сто четвертом. Такие мгновения — это истинные звезды в темноте. Они — всё, что у нас есть. А если этого мало, чтобы показать людям что к чему, сделать их чуточку добрее, чуточку человечнее… — Я видел — она хотела на этом закончить, но слова продолжали литься, выплевываться в гневе, — …то, может быть, сироты и заслуживают победы. Ведь хотя Папа Иннокентий и объявил их еретиками, это вовсе не означает, что они совсем не правы… в каком-то смысле.

В каком-то смысле… Ни я, ни Клер не смогли бы точно сказать в каком. Ни один из нас не смог бы выразить в словах это туманное ощущение. Но мы оба с того самого дня, когда посмотрели касловского «Иуду в каждом из нас», знали, что в Великой ереси есть что-то привлекательное. Мрачное учение… и все же оно выжило, несмотря на жестокие преследования. Почему, если только оно не говорило правду тысячам людей?

— Я думал об этом, — сказал я, — Иногда очень легко поверить, что мы живем в аду. Достаточно почитать первые страницы газет. Жестокости, кровопролитие, бесконечное, бессмысленное насилие…

Клер кивнула, но тут же поторопилась добавить:

— Да, но это только половина истории. — Она не хотела углубляться в эту тему.

— Половина — это все, что нужно сиротам, чтобы быть правыми, — напомнил я ей, — Половина — свет, половина — тьма, вечная борьба.

Она нетерпеливо отмахнулась от моих слов.

— Черт, это такое дурацкое объяснение. Зло якобы существует, потому что нас преследует злой бог.

— Да, но если ты пытаешься объяснить мир иначе, все превращается в полный абсурд. Почему страдают невинные? Почему кто-то из нас страдает? И есть ли в жизни вообще нравственный смысл?

Клер прервала меня громким смехом.

— Господи Иисусе! Ей-богу, я впервые в жизни решаю в постели теологические проблемы. Да еще с тобой — лучшим из моих любовников.

Я тут же позабыл все свои доводы.

— Ты это серьезно?

— А зачем бы я стала это говорить? Я научила тебя всему, что ты знаешь. Признайся.

— Признаюсь. Только теперь это, может, и не так. Я писал тебе в письме — фильмы Данкла… они причинили мне вред там, где это больнее всего.

Клер приблизилась ко мне, вытянула руку, погладила мои пальцы, притянула меня к себе.

— Ты меня расстроил, — сказала она. — Я этого не хотела. Насколько все серьезно?

— Очень серьезно… если верить тому, кто может говорить со знанием дела.

— Этой маленькой француженке?

— Да, — Запинаясь, я рассказал ей о моем амурном фиаско с Жанет. По мере моего рассказа Клер все теснее прижимала меня к себе. Такой заботливой я ее еще не видел, — Может, поэтому-то я и хочу разобраться с сиротами. Я хочу нанести ответный удар.

— Да, да, да, — говорила она, прижимаясь ко мне. — Помнишь, я тебя предупреждала? Когда мы смотрели фильмы у Зипа Липски?

— Я знаю.

— Бедняжка. Но нет ничего, что было бы непоправимо.

— Ты так думаешь?

210