Киномания - Страница 209

209

— Это речи фанатика. Все никогда не бывает поставлено на карту.

— Как ты можешь это говорить? Ты что, не веришь ему? — Клер не ответила, вместо этого она смерила меня испепеляющим неподвижным взглядом, глаза ее налились злостью. Неужели я сказал что-то не то? Но вопрос этот был неизбежен. Я не мог позволить ей уклониться, — Клер, ты просила меня приехать. Ты сказала, это важно. Ты свела меня с Анджелотти. Ты поручилась за него. Почему — если ты ему не веришь? — Она не сводила с меня взгляда, но теперь я увидел, что ее глаза наливаются слезами. Одна из них перекатилась через ресницы и поползла по щеке. — Клер, ты ведь знала, что я задам этот вопрос. Иначе для чего мне было приезжать? Сироты, средневековое кино и все остальное — это правда? Как ты думаешь — правда?

Она осторожно поставила на тумбочку свой стакан, повернулась и неловко поползла ко мне по кровати. Очень мягко прижалась она лицом к моему плечу, крепко обняла меня.

— Я впутала тебя в эту историю. Поверь мне, я не думала, что все так обернется. Правда. Я просто хотела разделить… я хотела… — Ее голос захлебнулся рыданиями.

— Клер, пожалуйста, скажи мне, ты считаешь…

— Да, — ответила она сквозь слезы. — Я считаю — правда. Ну что? Доволен?

— Боже мой, — сказал я и прижал ее к себе, — Значит, Анджелотти тебя убедил?

— Да при чем тут Анджелотти? На кой он мне сдался?! Вот здесь… — Она чуть отодвинулась и положила руку себе на грудь, — Я знала, что это правда, сто лет назад… когда Розенцвейг рассказал мне эту историю в Париже.

— Розенцвейг? Но ты всегда говорила, что он псих.

— Да, отвратительный, вонючий, маленький, старый псих. Но я слушала то, что он говорил. Я прочла его злосчастную брошюрку. И я знала.

— Но откуда такая уверенность? Я хочу сказать, надежных доказательств все еще нет…

Она отпрянула, но осталась в моих объятиях.

— Доказательства! Что это такое? Вот здесь я знала все. Это чисто инстинктивно. Потому что кино так прекрасно и так волнует… Жизнь в нем намного реальнее, чем наша так называемая реальная жизнь. Оно имеет власть над нами. Я знала, как сильна эта власть. Нет, дело не в сценариях, или звездах, или ракурсах съемки, или еще в чем-нибудь таком. Есть что-то под всем этим. Что-то объединяющее. Я всегда знала, что есть, только не знала — что именно, не знала, как об этом говорить. Потом я прочла эту книжонку Розенцвейга. Половина там была чистая тарабарщина, но только половина. Остальное имело смысл. Или, скажем, я по-своему почувствовала этот смысл. Меня мало интересовало, насколько точен Розенцвейг в деталях. Я была готова поверить, что в фильмах есть что-то сверхъестественное — обаяние, магия, нечто демоническое. Они так завладевают твоим вниманием — они сжирают тебя живьем. Кино — это не только кино. И тут появляется этот сумасшедший старый идиот… может, для того, чтобы увидеть демоническое, и нужен сумасшедший, а может, он на этом и свихнулся — прозрев страшную истину. Как бы там ни было, но он говорил… Что он говорил? Он говорил, что в этом искусстве есть отзвук какого-то космического противостояния. Между чем и чем — одному богу известно. Для меня не имело значения, какими словами ты пользуешься — Добро и Зло, Жизнь и Небытие, Эббот и Костелло. Главная мысль засела мне в голову, она просто… засела там. Не то чтобы я хотела в это верить. Но я знала, что чувствую его — оно проникало в меня из промежутков между кадрами. Я никогда не пыталась облечь это в слова, никогда не хотела говорить об этом. Но я знала. — Она отирала слезы тыльной стороной ладони. Потом с вызовом потрясла головой. — Я решила подняться выше этого.

— Каким образом?

— Искусство, Джонни. Верь в искусство. Искусство побеждает все. Побеждает. Гомер превратил в искусство войну, Данте превратил в искусство все ужасы ада, Кафка превратил в искусство кошмары. То же самое можно сказать и об этой дьявольской машине сирот. Ну их в жопу, сказала я, в жопу этот фликер и все оптические иллюзии. Все это искупается в руках Чарли Чаплина, Орсона Уэллса, Жана Ренуара. Потому что у них золотые сердца. Мне наплевать, кто там изобрел лентопротяжку, или мальтийский механизм, или дуговую лампу и какие гнусные цели при этом преследовал. У нас есть сорок или пятьдесят великих работ. Я решила, что буду и дальше наслаждаться ими и любить их. Только так и можно победить сирот. Жить, не замечая их. Именно это я и собираюсь делать. И ты должен сделать то же самое. Зачем тебе тратить жизнь на разгребание этого дерьма?

— А как быть с две тысячи четырнадцатым? Как насчет остальной части истории?

— Ты имеешь в виду все эти войны и оружие?

— Конечно.

Она мрачно кивнула, потянулась к бутылке, налила себе еще виски — на сей раз не разбавляя — и проглотила в один присест.

— Это удар ниже пояса, да? Для меня это стало неожиданностью. Не знаю, не знаю… В устах Эдди это звучало убедительно. Возможно, он прав. Откровенно говоря, я не очень старалась вдумываться. Мне все это показалось какой-то мерзостью. Часть какого-то другого мира — не моего.

— Но нельзя же просто делать вид, что ничего не происходит.

— До осуществления их планов еще сорок лет. Вряд ли я доживу до тех времен и увижу, как оно все обернется.

— Но они собираются уничтожить мир… Так говорит Эдуардо.

— Кое-кто и в самом деле вознамерился его уничтожить. Я это знаю со времен Хиросимы. И энергии для этого хватит. Плюс извращенная человеческая природа. Если не сироты, это сделает кто-нибудь другой.

— В том-то все и дело. Нет какого-то «другого». Все эти другие и есть сироты: русские, американцы, нацисты, евреи, арабы. Все враги — это они: с обеих сторон, со всех сторон. Они — твоя извращенная человеческая природа. Они — и твоя энергия. Они исподтишка в течение семи веков подталкивали нас к своему окончательному решению. Все наши маленькие войны — это репетиция их одной большой войны. Если Эдуардо прав, то вряд ли я смогу бросить все это на произвол судьбы. Неужели ты не понимаешь, Клер?

209