Киномания - Страница 182

К оглавлению

182

— О да. Анджелотти. Я встречал эту его работу. Но вообще-то она не очень надежный источник. Кажется, он доминиканец. Это орден инквизиции.

Отнюдь не стараниями брата Юстина вышел я на новый уровень понимания Касла. Разные части головоломки сложились в одно целое. И теперь я видел, что все, каждый на свой лад, были правы насчет личности этого человека или его фильмов. Сен-Сир был прав, говоря о фликере, но он здорово недооценивал силу его воздействия. Касла практически не интересовали такие отвлеченные вещи, как классовая борьба; его темой была война космическая.

Права была и Клер. И в том, что касалось касловских фильмов, и в том, что касалось его странных любовных изысков; Касл, как любой правоверный катар, намеревался «обыграть дьявола его же собственными картами». Хотя его подспудные образы и вызывали у зрителя похотливые мысли, но технология, посредством которой они попадали на экран, тайно примешивала к похоти чувство стыда. На одном уровне — наслаждение, на другом — отвращение. «…достаточно, чтобы на всю оставшуюся жизнь отвадить вас от секса».

Прав был и Розенцвейг в своем неприятии дьявольских замыслов Касла и сирот. Но он, как и все гонители катаров, никогда бы не признал, что его дьявол был их богом, а его бог — их дьяволом. Все катары, топтавшие эту землю, ушли в могилу, веря, что Бог этого мира, Бог римской церкви и любой другой, кроме их собственной, — это Бог Тьмы, Властелин ада, того, где мы проживаем наши дни, будучи рабами болезней, желаний, смерти. Там, где остальной мир видел тьму, они видели свет; там, где они видели тьму, остальной мир видел свет — потому что Бог Тьмы вывернул наши мозги наизнанку, поставил все с ног на голову. Мы принимали негатив за позитивное отображение реальности. Зная истинное значение слов, катары с гордостью поклонялись «темному Богу», свету, который сияет во тьме и который непостижим. Его символом был дрозд, а кинозал с потушенными огнями — его храмом. Только в конце времен, когда война двух богов достигнет апогея, эти глаза, которыми наделена наша плоть, исчезнут, наше зрительное восприятие прояснится, и мы увидим свет как свет, а тьму как тьму.

Прав был и малютка Зип Липски. Касл-режиссер и в самом деле достиг высот искусства, хотя Зипу и не дано было понять, в чем это заключалось. А его цели никак не были связаны с искусством: оно было лишь служанкой могущественного и древнего учения.

Что касается меня, то я не признавал за этим учением права быть религией. Я, конечно же, не хотел верить, что этот мир — единственный, в существовании которого я не сомневался, — есть вотчина Бога Тьмы. И невзирая на всю антиэротическую пропаганду, которую я впитал из фильмов Касла, часть моего либидо все еще упорно отстаивала свое достоинство. Может быть, я слишком мало страдал, чтобы повернуться к жизни спиной. А может быть, я познал любовь слишком многих хороших женщин и потому не мог избрать путь катаров.

И все же… и все же…

Меня не покидали воспоминания о том, как миссис Физер разыгрывает смертные муки давно умершей девушки. Не выходили у меня из головы и слова Ольги, которая так просто, так серьезно говорила мне о рождении женщинами «деток для герр Гитлер». Ее слова вызывали в моем воображении картины смерти и несчастий вокруг меня — такие живые, что я никак не мог и не хотел с ними смириться. Голодающие дети, кровавые бани, ставший привычным ужас болезней, сумасшествия, нищеты. Мрачные сенсации каждый день. Ольга, выжившая в лагерях смерти и видевшая смерть невинных, не сомневалась, что мир — и в самом деле ад. Если смотреть с чисто фактической стороны, следовало признать, что в защиту Великой ереси можно было сказать несколько слов.

Глава 25
Оракул из Зума-Бич

— Это все равно что говорить с дельфийским оракулом, — испуганно сказала Жанет после нашей первой беседы с Саймоном Данклом.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он пускает пузыри, заикается. Ни слова не разберешь. Кто-то должен за ним переводить. И потом (она изящно и по-французски живописно пожала плечиками), я не понимаю, что все это значит.

Сказано было точно. Саймон заикался так сильно, что лишь немногим словам удавалось пробиться сквозь его спазматическую гортань в виде разборчивого английского. Когда мы первый раз посетили школу святого Иакова на выходных, то три раза подолгу говорили с Саймоном. Из всего им сказанного я смог разобрать лишь четыре предложения. Для остального понадобилась помощь сестры Елены, которая всем своим видом демонстрировала, что оказывает большую любезность. Но вскоре я понял, что сестра не столько переводчик, сколько цензор — она перехватывала неловкие реплики Саймона и полностью выхолащивала их смысл. Это сходило ей с рук, поскольку из-за своей робости Саймон не возражал даже в тех случаях, когда, как я видел, сестра Елена выворачивала его слова наизнанку. Три раза он пытался произнести «фликер», но никак не мог одолеть звук «ф» — тогда сестра вмешивалась и, упреждая его, предлагала «фильм», «фарс» или «фотографию». Пытаясь пошутить, я спросил — может быть, он имеет в виду «фак». Сестра Елена никогда не терялась. Глазом не моргнув, добропорядочная дама сказала: «Очень может быть». К этому времени мы достигли молчаливого согласия. Она водила меня за нос, и я знал, что она водит меня за нос, а она знала, что я знаю, что она водит меня за нос. Но у меня не было выбора — я продолжал начатое, надеясь, что время от времени смогу вылавливать из этой лжи зерна истины.

Оказавшись между косноязычным Саймоном с одной стороны и лживой монахиней — с другой, я с каждым приездом раздражался все больше. Я никогда не был уверен — надежна ли получаемая мною информация. И я вовсе не чувствовал, что завоевываю доверие Саймона. Я уже начинал побаиваться, как бы мои поездки в школу не закончились пустой тратой времени, ну разве что посмотрю его фильмы. Выяснилось, что фильмы лучше смотреть по нескольку раз, поскольку просмотр давал мне неожиданные преимущества. Саймон при всей его робости и косноязычии преображался совершенно, когда на экране шло его творение. Парнишка явно жил ради своего искусства и посредством своего искусства. Оно говорило за него, высказывало все, что он хотел сказать. В его присутствии — и с помощью конфет «Милк Дадс» — Саймон обретал уверенность и говорил куда более отчетливо. И, сидя рядом с ним в темном зале, я мог легко подставить ему ухо и услышать то, что он пожелал бы нашептать, исключая посредничество сестры Елены. Хотя она и тут пыталась вмешиваться. Во время просмотров фильмов Саймона она садилась прямо за ним и наклонялась вперед, чтобы слышать все замечания, которыми мы обменивались. Это ей было неудобно и, кроме того, исключало повод встревать в наш разговор и говорить за Саймона.

182