Киномания - Страница 114

114

Каким бы ни было первоначальное назначение Сент-Илера (мне сказали, что его построили в восемнадцатом веке под монастырь), радости это место никогда не доставляло. Его сумрачность удручала сильнее, чем грязь и запустение, веками оседавшие на его камнях. Мощные стены, немногочисленные узкие окна, ржавеющая железная ограда в виде пик — все говорило здесь о печальном заточении. Интерьер этой древней громады хотя и был обновлен, но обретал опрятность ценою стерильности. Он не только был обречен на скудный рацион солнечных лучей — хуже: во всех помещениях и коридорах горели ядовитые лампы дневного света. Тень была изгнана из всех уголков, но тем не менее все место напоминало собой какое-то подземелье.

Мой визит привел администрацию Сент-Илера в недоумение. Я представился не как родственник или друг, а как ученый, интересующийся трудами Розенцвейга. Слово «труды» вызвало у них недоумение, потом отношение их стало более внимательным и подозрительным. Может, и я тоже кандидат на место в их учреждении? Меня спросили, понимаю ли я, что это клиника для душевнобольных и что Розенцвейг их клиент. Да, сказал я, понимаю. Еще один озадаченный взгляд, потом пожатие плечами — мол, дело ваше. Я расписался в книге, заполнил бланк (под копирку в трех экземплярах) и поставил свою подпись на клочке бумаги, освобождая администрацию от любой юридической ответственности за возможные телесные повреждения, каковые могут быть мне нанесены. Потом меня отвели в ярко освещенную комнату почти без мебели с тяжелыми дверями под двойным замком, на которых висела табличка: «Свидания. Продолжительность не более часа». Вся мебель в комнате — четыре стула и два стола — была сделана из металла и привинчена к полу. На окнах — решетки. Там я прождал около получаса — ни журнала для чтения, ни картинки на стене для ублажения глаз. Лампы дневного света под потолком — ряд сверкающих голубоватых стержней — жужжали, как пойманные мухи. Под их светом я чувствовал себя так, будто меня дезинфицируют.

Никогда прежде со склонными к убийству маньяками мне говорить не приходилось. Я спрашивал себя — не грозит ли мне опасность. Может, его приведут в смирительной рубахе или наручниках? Когда же Розенцвейг наконец появился, я понял, что опасаться мне нечего. Если в нем и жила жажда убийства, то сил ее реализовать уже не оставалось. Розенцвейг все еще оставался ходячим больным, но вполне мог бы сойти за ходячий труп. Худой — кожа да кости, он едва мог самостоятельно передвигать ноги. Помощь ему предоставлял — без особого желания — дюжий, брюзгливый служитель, который шел за ним и, казалось, поддерживал за шиворот. Оказавшись в комнате, старик замер на месте, внимательно уставившись на меня. Служителю не потребовалось никаких усилий, чтобы подвинуть его вперед — он вполне мог бы просто приподнять хрупкое маленькое тело и швырнуть в мою сторону. Розенцвейг был одет в облегающую сутану и брюки черного цвета, отчего его бледность приобретала трупный оттенок. Жидкие седые волосы вокруг лысины и клочковатая белая бородка в ярком свете казались какими-то призрачными.

Старик нес, прижимая к груди, неровно уложенную кипу бумаг — главным образом блокнотов. Явно — его труды. Он волочил ноги по полу, направляясь ко мне, а бумаги грозили вывалиться из его рук, и он, как мог, поправлял их там, где образовывалась брешь. Недовольно ворча, служитель остановился, поднял выпавшие бумаги и грубо сунул их назад — в руки старика. Доведя Розенцвейга до стула, он отошел к двери, сел возле нее и погрузился в чтение газеты.

Я начал говорить по возможности мягким тоном. Я говорил долго, а в ответ слышал только неловкую тишину, которая выдавала полное непонимание. Все это время печальные и усталые глаза Розенцвейга неподвижно смотрели на меня — недоуменный, недоверчивый взгляд. Я говорил по-французски; тщательно подбирая слова, я представился, стараясь сделать это так, чтобы не спугнуть его: я ученый… из Соединенных Штатов… из Калифорнии… занимаюсь изучением кино… меня интересуют его теории… собираюсь написать книгу… научную книгу. Я сослался на свой интерес к первым методам оживления и проекции изображения, назвал несколько ключевых имен. Никакой реакции. Когда я выложил все, что смог придумать, последовала тяжелая пауза длиной не меньше пяти минут — такая долгая, что служитель посмотрел в нашу сторону: не закончилось ли свидание. Я уже решил, что, может, и закончилось. Мой визит, видимо, завершался без всякой пользы. Розенцвейг не желал говорить. Возможно, он меня даже не понимал. Не исключено, что он был глух или пребывал в ступоре. Во мне зрело желание закончить эту неприятную встречу; пока мы сидели так, я увидел, что он дважды намочил штаны. Каждый раз при этом он беззвучно рыдал от стыда. Одежда его была грязна до омерзения и вся пропитана запахом мочи.

Наконец, когда оставалось только десять минут, я решился забросить удочку наугад и спросил:

— А вы не могли бы мне рассказать об Oculus Dei? — Это название — пожалуй, то немногое, оставшееся у меня в памяти от того, что давным-давно рассказывал мне Шарки о Розенцвейге. Он говорил о какой-то группе, об «ОДешниках», как он их называл, к которым принадлежал и Розенцвейг.

Не успел я произнести эти слова, как человечек напрягся, брови его нахмурились, рот приоткрылся. Впечатление было такое, будто я дал ему разряд электрошока. В ожидании взрыва я наклонился. Но у него не было на это сил. Мышцы его снова расслабились, и он откинулся к спинке стула. Из почти беззубого старого рта появились только несколько пузырьков слюны, глаза наполнились слезами. Он плакал молча, содрогаясь в слабых конвульсиях. А потом вдруг он забормотал что-то — сухой, приглушенный поток немецких слов с его языка, который, вероятно, молчал долгие годы. «Bitte, bitte, bitte!» Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

114