Киномания - Страница 112

112

— Дело в том, — продолжил Сен-Сир, — что Касл понимал: должно быть какое-то содержание, чтобы привлечь внимание масс. Однако в случае с Каслом (в отличие от таких невежд, как Люмьер или Гриффит) содержание умело запластовано. «Фликер», как вы его называете, обладает исключительной силой воздействия.

Словечко «запластовано» было одним из технических терминов Сен-Сира. Я встречал его несколько раз в сен-сировском анализе Касла. Насколько я понимал, оно обозначало то, как кинофильм — некое повествование — соотносится с кинофильмом перфорированной лентой, которую протягивают через затвор проектора. Повествование было верхним «слоем», а фликер — нижним. Фокус состоял в том, чтобы соединить их в некий оптический сэндвич, с помощью которого раздражитель из проектора доходил до мозга. Сен-Сир был убежден, что Касл нашел какой-то оптимальный способ достижения этого. Запластование — вот что, по мнению Сен-Сира, имело в кинематографе хоть какое-то отношение к искусству. Касл умело пользовался запластованием. В этом плане Сен-Сир им восхищался и был исполнен решимости выяснить, как Каслу это удавалось. Когда она добрался до этой части своей теории, техническая терминология скоро оказалась мне не по зубам. И тем не менее я был уверен, что запластование Сен-Сира — это то же самое, что Зип Липски когда-то назвал наложением, тщетно пытаясь объяснить мне, что же это такое.

Когда Сен-Сир наконец дал мне возможность открыть рот, я поднял другую тему, которая, как мне представлялось, теснее всего была связана с его взглядом на Касла. Я спросил:

— А вы никогда не слышали о некой персоне — кажется, священнике — по имени Розенцвейг?

Если бы на нас свалилась крыша, то и это не произвело бы большего эффекта. В глубине сен-сировских глаз сверкнуло удивление, тут же сменившееся ледяным взглядом.

— Вы его знаете? — спросил он.

— Да. То есть нет. Я слышал о нем.

— Вы в Соединенных Штатах слышали о Розенцвейге? — За его словами слышался еле сдерживаемый гнев. Я заметил, как напряглись лица его студентов, включая и Жанет. «Сдай назад», — сказал мне внутренний голос.

— Всего несколько фраз. Клер встречалась с ним в Париже в Синематеке. Это было сто лет назад. Не знаю, может, он уже давно умер. По правде говоря, я о нем практически ничего не знаю.

— Правда? А почему вы решили, что здесь уместно вспомнить об этой личности? — Злость на лице Сен-Сира сменилась глубоким подозрением.

— Просто потому, что некоторые ваши работы напоминают мне его труды. Вернее, они напоминают мне о том, что я слышал о его теориях.

Голос Сен-Сира звучал холоднее стали.

— Я только что назвал Розенцвейга «личностью». Это было ошибкой. Розенцвейг не личность. Он карикатура. У персонажа карикатуры не может быть никаких теорий, профессор Гейтс. У него висит над головой маленький шарик, а в шарике написаны всякие дурацкие слова. Люди читают их и смеются. Вы считаете, что это может иметь какое-то отношение ко мне?

— Ни в коем случае, — поспешил я его заверить, — Совершенно исключено. Я уверен, что любое сходство здесь — чистейшей воды случайность. Насколько я понимаю, Розенцвейг тоже считает, что содержание фильма не имеет никакого значения. Я не очень-то понимаю, как он пришел к такому выводу. В любом случае он, кажется, озабочен не политикой, а теологией.

Сен-Сир выплюнул это слово в пароксизме презрения.

— Теологией! — Я понял, что если хочу утихомирить его, то должен прибегнуть к какой-нибудь другой тактике. Он практически уже был не в силах скрывать свою ярость, — Вам разве неизвестно, что этот маньяк покушался на мою жизнь?

Это известие ошеломило меня.

— Нет, я понятия об этом не имел. Я знаю, что он пытался пристрелить Анри Ланглуа.

— Да. И меня. Об этом в Соединенных Штатах не сообщалось?

— Насколько мне известно — нет.

Он повернулся к своим студентам и сделал возмущенный жест, означавший: «Ну, а что я вам говорил?» Потом ко мне:

— Конечно же, капиталистическая пресса не сообщает о таких вещах. О чем же тогда? О размерах груди мисс Америки? О бейсболе? О стоимости хот-догов? В стране капиталистических хищников кому интересно знать, что лидер нейросемиологического движения был на волосок от смерти? Но уж о Розенцвейге, этом убийце, известно всем.

— Нет-нет, — возразил я, — вы не правы. Розенцвейг абсолютно неизвестен. Уверяю вас. Бог ты мой, да он же просто сумасшедший. Почему его не упрятали в психушку после покушения на Ланглуа?

— Потому что наши буржуазные законы очень деликатно обходятся с сумасшедшими. Особенно когда такой маньяк направляет свое оружие на левых. В данном случае после его нападения на Ланглуа наш киноман-иезуит был помещен в самый комфортабельный сумасшедший дом на реабилитацию. Он постоянно исчезает оттуда. Куда же он отправляется? На поиски меня. А почему? Потому что этому средневековому анахронизму, этому реакционному обскуранту кто-то сказал, что между нами есть какое-то сходство мыслей. — Горькая усмешка. — И вот он начинает ходить по моим следам. Преподаю ли я, читаю ли лекции — он всегда в аудитории. Даже если я его не вижу, я чувствую его запах. От этого типа воняет. Я пытаюсь перехватить его у дверей и выпроводить вон. А он, представьте себе, утверждает, что он мой союзник, мой учитель! Это невыносимо. Я извещаю власти, и те снова помещают его в этот инкубатор для идиотов. И он опять исчезает оттуда. Теперь он убежден, что я похитил его так называемые теории. И вот вам — бах! бах! К счастью для меня и для Ланглуа, у этого хама косоглазие.

112