Киномания - Страница 245

245

Его эти слова потрясли.

— Никогда! Искусство в том и состоит, чтобы прятать. Неужели вы еще не поняли? Художник всегда работает под поверхностью. Только так можно воздействовать на людские умы — когда они об этом не догадываются.

Это его основной упрек в адрес Саймона Данкла. Около месяца назад привезли «Грустных детей канализации». Он просмотрел фильм три раза — единственный фильм, удостоившийся такой чести после моего появления. Он сказал, что все это очень умно, но его общий отзыв был отрицательным.

— Из кино совершенно ушла игра, — прокомментировал он, — Прятать больше почти нечего.

Кстати, уж если речь зашла о Саймоне. У меня такое впечатление, что кто-то считает долгом держать меня в курсе его достижений. Вероятно, брат Эдуардо. Приблизительно раз в год я получаю посылку, а в ней — рецензии и вырезки, освещающие в подробностях неудержимый взлет парнишки. (Но он больше уже не парнишка, верно?) Он неизбежно все больше уходит в мейнстрим. Согласно последним данным, студия «Фокс» заключила с ним договор на создание сериала для кабельного телевидения; сообщается, что это «комический хоррор-сериал в манере гран-гиньоль».

Вместе с этим бюллетенем пришла одна вещь, присылку которой нельзя было расценить иначе как желанием посыпать мне соль на рану. Это была статья из номера «Нью-Йорк тайм мэгазин», вышедшего еще летом во время моего необъяснимого исчезновения, фактически еще до того, как о моем исчезновении было объявлено официально. Я понятия не имел, сколько времени прошло после этого. Мои органические часы — седеющие волосы, ухудшающееся зрение — говорят мне, что прошло несколько лет. Темой этой статьи был тогда еще юный гений Саймон Данкл, о котором писалось, что это «самый смелый, оригинальный и противоречивый киноталант со времен Орсона Уэллса».

И кто же это написал? Ну конечно же, Джонатан Гейтс, профессор кафедры киноведения Лос-Анджелесского университета. Этот профессор не устает возносить хвалу мужеству и искренности, с которыми сей необыкновенно одаренный молодой человек исследует прежде запретные материи… отказывается от набивших оскомину клише. Эта была та самая статья, с помощью которой Анджелотти когда-то убедил меня шантажировать брата Юстина. Сироты слегка подредактировали ее и представили к публикации. Они, вероятно, и мой гонорар прикарманили.

Я пожаловался на случившееся единственному моему слушателю, надеясь на подобающее соболезнование.

— Да лучше бы мне умереть, чем говорить такие вещи об этом маленьком монстре. Я не хочу способствовать его успеху.

Он слушал сочувственно, а потом успокоил меня, сказав, что волноваться нечего.

— Никто не обращает внимания на ученых и критиков.

Может, мы будем продолжать в том же духе еще долгие годы, пока он не умрет от старости или я не стану жертвой тропической лихорадки. Со временем я наверняка даже забуду о том, что когда-то смотрел на наши упражнения в кинематографии каменного века как на коллективное помешательство. Это просто станет моим образом жизни, частью быта обитателей острова, на котором время остановилось. Убивать время — вот что стало моим главным способом выживания. Убивать наповал. Ничто нельзя считать безумием, грехом, ничто не стоит волнений, если нет «до» или «после», позволяющих отличать причины от следствий, средства от цели, надежду от разочарования. Я дошел до такого состояния, когда единственным следом стрелы времени, все еще доступным моему восприятию, остались еле заметные сезонные изменения. Иногда дождей много. Иногда еще больше. Одно из этих двух — весна, другое — зима. Я теперь уже и не знаю, что есть что; не помню я и сколько весен или зим прошло с тех пор, когда я в последний раз старался припомнить, сколько прошло весен или зим. Я теперь жду только одного события на горизонте той черной дыры, в которой обитаю. Если в один прекрасный день я проснусь и увижу, что небеса объяты пламенем, то буду знать — наступил 2014 год и сироты утолили наконец свою жажду смерти.

Впрочем, роковой день может пройти незаметно, и я даже не буду знать, что он наступил и ушел, пока не доставят какую-нибудь старую газету, вышедшую позднее. Конечно, мне остается только надеяться на то, чтобы все случилось именно так. Но за прошедшие годы я весь пропитался духом Великой ереси. Я понял — вся мудрость скрыта в тех приглушенных словах диалога, что, вероятно, первыми достигли моего эмбрионального слуха, прежде чем и я был рожден в смерть.

«Откровенно говоря, моя дорогая, мне на это просто наплевать».

Он оказался прав насчет мемуаров. Они начались сразу же — на следующий день, когда он задремал, напыхавшись своей трубочкой. Я машинально чертил что-то на форзаце книги (это была антология С. Дж. Перельмана, читаная-перечитаная) и вдруг обнаружил, что написал предложение.

«Впервые я увидел фильм Макса Касла в душном подвале в западном Лос-Анджелесе…»

Душном? Или грязном? Или замызганном? Или все вместе?

Какая разница? Начало не хуже любого другого. Я принялся искать бумагу, нашел несколько листочков и засел за них. Когда он вернулся из своей страны небыляндии, я описывал мою первую встречу с Клер. Теперь я жалел, что впустую растратил столько бумаги. Я начал соскребать краску с газет и оставлять их на солнце — пусть выбеливаются. Если я снижу темп и ограничусь пятью страничками в неделю, то, может быть, мне удастся растянуть это удовольствие на следующие лет десять. А что потом? Может быть, я рассую листочки по бутылкам и пущу их в море.

Если повезет, ветер отнесет их на юг. Вот будет развлечение для пингвинов.

245