Киномания - Страница 170

170

Уже сама история крестового похода против альбигойцев уводила меня на семь веков назад. Но вскоре я узнал: альбигойцы были последним звеном в длинной череде катаров, конечной фазой ереси, возникшей на заре христианства. Обычно первым из христианских катаров (или гностиков — они были больше известны под этим именем в те времена) называли полумифического Симона волхва. Но даже и он, вероятно, не принадлежал к родоначальникам. Разве доктор Бикс не сказал, что его вера «старше Христа». Может быть, и так. В некоторых работах история катаров прослеживалась до времен чуть ли не доисторических. С чувством леденящего душу ужаса я был вынужден признать, что временные границы, в которых мы проживаем наши жизни и думаем наши думы, очень узки. Но есть другие (люди вроде брата Юстина, доктора Бикса, Макса Касла), чьи жизни принадлежат гораздо более широкому временному измерению, тайной истории, в которой наш век — только последняя страница в огромном томе, неизвестном остальному миру. Я чувствовал себя муравьем, ползущим по заднице слона и не догадывающимся, что несколько дюймов почвы под моими ногами — это часть какого-то большего мира, смысл и назначение которого неведомы мне. Неужели я и вправду надеялся, что жалкая группка религиозных психов из калифорнийского прибрежного городка сможет осветить мне путь в этом тумане.

Еще меньше надежды на это осталось у меня после того, как я во время одной из моих поездок в школу святого Иакова совершил ошибку, сказав о Товариществе альбигойцев брату Юстину. Мне было интересно узнать, слышал ли он когда-нибудь о преподобном Физере. Он уставился на меня вопросительным взглядом, словно фамилия показалась ему знакомой.

— Кажется, вы не единственные катары в Калифорнии, — сказал я и протянул ему брошюрку, врученную мне Фаустусом.

Он взял ее, повертел в руках и вдруг совершенно неожиданно рассмеялся. Ничего не говоря, он отдал мне брошюрку, развернулся и вышел из комнаты, давясь от смеха. Позднее в тот день я перехватил взгляд сестры Елены, которая поглядывала на меня с другого столика. Она без особого успеха пыталась сдержать душивший ее смех. Я отвернулся, покраснев и в то же время негодуя. Кто они такие, что позволяют себе издеваться надо мной? Что давало катарам из Зума-Бич право относиться к катарам из Эрмоза-Бич с таким нескрываемым презрением?

Возможно, меня и убедили бы забыть о преподобном Физере, сложись мои отношения с братом Юстином так, как я рассчитывал. Но они складывались иначе. Когда я пытался выяснить что-нибудь о Сиротках бури, старик становился скользким, как угорь, но при этом так запутывал меня, что лишь несколько поездок спустя я начинал понимать: после беседы с ним я остался с теми же знаниями, что почерпнул из книг, а иногда даже с меньшими. Брат Юстин обладал несомненным даром напускать туман. Он давал мне возможность выболтать ему все, что было у меня на языке, потом неопределенно и снисходительно соглашался, хотя и не полностью. «Да, — говорил он, — Вероятно, так можно сказать, хотя сути сказанное и не затрагивает». Или: «Это более или менее справедливо». Или: «В лучшем случае это грубое приближение». Иногда он давал мне два или три толкования метафоры или символа, но свою позицию не высказывал. Например, дрозд. Он выступал то как первое, то как второе, то как третье лицо Святой Троицы. Но через некоторое время брат Юстин вроде бы вообще отвергал идею Троицы как «до смешного незрелую». Он уверял меня, что Бог не имеет никакого отношения к «лицам», поскольку он связан с некими категориями, называемыми «эманациями», число которых, как мне удалось насчитать, превосходит полсотни, и каждая последующая из них еще невразумительнее, чем предыдущая. Так значит, дрозд — это символ «эманации»? Но единственный ответ на это оказался вопросом: «Но если так, то какой?»

В другой раз выяснилось, что дрозд — это символ абраксаса, одного из святых имен Божества, причем, предостерегли меня, Божество это не следует путать с Богом в любых Его лицах, эманациях или ипостасях.

— Ипостасях? — спросил я, ища объяснения.

Брат Юстин отмел этот вопрос.

— Мы об этом поговорим, когда придет время. — Но время так никогда и не пришло.

Записки, которые я вел по следам наших разговоров, были полны такими фразами: «в настоящее время это не определено», «это довольно спорная материя», «двусмысленное заявление». Туман у меня в голове сгустился еще больше, когда я узнал, что катары, на которых обрушился меч крестоносцев, восходят к множеству сект, чья история теряется в глубине веков. Брат Юстин был счастлив предложить мне книги и статьи, посвященные каждой секте, из своей библиотеки. Случалось, я целые ночи проводил, читая истории древних культов, процветавших когда-то в землях, о которых я прежде понятия не имел. Офиты из Гиркании, фибриоты из Каппадокии, гностики-шииты Иконийского султаната. Что это были за люди, черт их раздери? И с какой стати я проводил долгие часы, пытаясь понять различия в толкованиях шестнадцатой эманации демиурга-гермафродита, когда за окном двадцатый век и по лос-анджелесскому шоссе несутся машины? Но я стойко сидел за книгами, надеясь отыскать какой-нибудь малый лоскуток информации, чтобы с его помощью вплести Макса Касла и Саймона Данкла в загадочную религиозную ткань, которую брат Юстин разворачивал передо мной в час по чайной ложке. Несмотря на свою природную доверчивость, я, по мере того как дни складывались в недели, а недели в месяцы, все же стал понимать, что брат Юстин не собирается мне ничего объяснять. Он устраивал мне метафизическую беготню по кругу. И тогда я сказал себе, что ничего особенного не потеряю, потратив еще час или два на знакомство с катарами, живущими на другом конце города.

170